«Ужасно, когда читаешь об издевательствах и пытках и не можешь поддержать, сказать — я рядом, мы справимся». Исповеди жен политзаключенных

EN

«Единственное чувство, которое у меня осталось, — ярость»

Виктор Филинков был задержан 23 января 2018 года в Петербурге по делу «Сети». Дело «Сети», или «Пензенское дело» — дело об организации анархистов и антифашистов под названием «Сеть», ячейки которой (по версии ФСБ, поддержанной судами) существовали в Москве, Санкт-Петербурге, Пензе, Омске и городах Беларуси. Девять молодых людей левых убеждений из Пензы и Санкт-Петербурга были обвинены в том, что они создали террористическое сообщество, которое якобы собиралось провести на территории России теракты. 22 июня 2020 года Филинков получил семь лет колонии, вину он не признал.

Александра Аксенова («Соля»), жена Виктора Филинкова: Дело «Сети» началось в Пензе, и часть фигурантов я знала к тому времени уже много лет. Лет с пятнадцати я общалась с панками, ходила на концерты, а панк-движение так или иначе политизировано — в его основе лежат идеи равноправия, солидарности и так далее. Мы с ребятами из антифашистской тусовки вместе занимались каким-то мелким активизмом — стикеры клеили или устраивали акции типа Food not bombs. С Витей мы тоже познакомились в этой тусовке, через пензенских, потом он переехал в Питер.

Всё началось с того, что одного парня из Пензы задержали с наркотиками. Он сдал одного, тот под пытками сдал другого. Дальше — по накатанной. Пенза — маленький город, и о политической активности анархистов местным силовикам, само собой, было известно. Они знали, кого брать.

Я была уверена, что скорее арестуют меня, чем Витю. И Витя тоже так думал. Поэтому я уехала из России. Когда начались аресты в Пензе, и мы через десятые руки узнавали, что происходит, всё это сначала выглядело как алармизм. А потом узнаешь об аресте человека, которого хорошо знаешь, который приезжал к тебе в гости, и думаешь: «Ну, всё, п***ц, б***».

Я жила в Киеве несколько месяцев, ко мне приехал Витя, мы с ним отмечали Новый год. Нам казалось невозможным, фантастическим, что пензенское дело доберется до Питера. Мы скорее думали, что надо искать адвокатов для ребят, собирать деньги, налаживать контакты, чтобы узнать, что происходит.

На тот момент уже были слухи о пытках. По-моему, в ноябре-декабре я получила из Пензы через адвоката сообщение: «У них есть методы, эти методы работают, все, кого я знаю, уезжайте». И ты уже понимаешь, что всё серьезно.

Я вспоминаю день, когда Витя уезжал из Киева в Питер. Я его провожала, мы буднично попрощались — да, он сейчас уедет, но через пару недель, через месяц вернется. Никаких серьезных разговоров, никаких переживаний. Витя даже в квартире, которую мы снимали, оставил рабочую флешку — говорил: «Ладно, чего за ней возвращаться, не так важно, потом заберу». А через несколько дней, когда он уже был в Питере, мы получаем сообщения, что задержали Юлика <Юлиан Бояршинов — The Insider>. И в этот момент — всё, у меня пелена на глазах. Понимаешь, что, б***, вот и до нас дошли.

Я ему написала, думала, что дорога каждая секунда, что надо прямо сейчас что-то предпринимать, иначе будет поздно. Потом, уже постфактум, когда анализируешь свои действия, понимаешь, что это была большая глупость, потому что Витя поехал в аэропорт и купил билет, официально. А уже задолго до этого за всеми велась слежка, и за Витей тоже. И, разумеется, никто бы ему улететь не дал.

Где-то в три часа 23 января он написал, что выезжает из дома в аэропорт заранее, чтобы там просто посидеть. Он сказал: «Я тебе оттуда напишу». И всё. Связи нет. Я звонила много раз. Сначала не отвечали, потом трубка была выключена, потом звонки сбрасывали, потом снова выключили. Он должен был приехать где-то в 8 вечера. У него был рейс с пересадкой в Минске. Я надеялась, ну, мало ли, что-то со связью — бывает.

У меня было подозрение, что его могли задержать в аэропорту службы СБУ для беседы. Я бегу к информационной стойке, вся в слезах и соплях. Говорю, что типа п***ц, помогите, пожалуйста. Я не могу найти мужа. Может быть, его задержали в аэропорту? Оказалось, нет. Открываются двери, люди выходят, выходят, выходят. И ты думаешь: «Вот сейчас, сейчас, сейчас…» Первый рейс, второй рейс, потом всё закрывается — аэропорт уже не работает. Я уехала оттуда в час ночи — просто не понимала, что мне делать. Написала Виталию Черкасову, адвокату «Агоры». В тот момент я уже не сомневалась, что муж арестован.

Мы искали его больше суток: обзванивали ментовки, прокуратуру, ФСБ, аэропорты, больницы, морги, отделения полиции. Короче, всех. И везде нас просто пинали. Разумеется, мусора знали, что в ту ночь Витя находился в ИВС после того, как его пытали. Через двое суток мы узнали, что задержали еще одного нашего друга, Игоря Шишкина — он вышел с собакой и не вернулся.

Спустя двое суток на Шпалерную, где был Витя, добрались правозащитницы Катя Косаревская с Яной Теплицкой из ОНК-4. Витя опасался с ними разговаривать, думал, что это кто-то из ФСБ, потому что после пыток ему сказали — если будешь трепаться, будет хуже. Потом туда приехал адвокат Виталий Черкасов, предупредил Витю, что питерским можно доверять. Мне адвокат позвонил с плохими новостями: «Соля, мы нашли Витю, но новости плохие. Его арестовали в том числе по “террористической” статье 205. И его пытали. Я сейчас позвоню в ОНК».

С этого момента началась глобальная битва за то, чтобы предоставили медосвидетельствование следов пыток. Адвокат пишет в прокуратуру, что сотрудники ФСБ применяли пытки, нужно провести проверку. Прокуратура отсылает это дело — угадайте куда? В ФСБ. ФСБ, разумеется, говорит, что их сотрудники ничего такого не делали, «вы всё врете», но освидетельствования не будет. На пытки всем по**й.

Я очень хорошо понимала, что если я приеду, то, может быть, помогу Вите своим соучастием на суде в качестве второго обвиняемого, но вряд ли от этого будет много пользы. Это огромное чувство беспомощности, когда ты далеко и не можешь контролировать ситуацию. Ты общаешься с адвокатами, с ОНК, с активистами. Пытаешься писать письма, заказывать книжки Вите в СИЗО. Но это всё настолько неосязаемо, что чувствуешь, что ни на что не влияешь.

Перед тобой происходит насилие, а у тебя связаны руки. Вот этот ужас, этот п***ц, когда начали выходить дневники Вити, в которых он подробно рассказывал, как его задерживали, как возили в лес, как к нему приходили сотрудники ФСБ... И ты всё это читаешь и понимаешь, что это твой близкий человек, а ты никак не можешь его поддержать, не можешь сказать: «Я рядом, мы справимся, мне очень жаль, что тебе это пришлось пережить».

Ты читаешь это и рыдаешь. А на следующее утро всё начинается заново. Узнаешь, что задержали другого вашего друга, что его там мурыжили двое суток. Привозили его жену на Шпалерную, унижали, угрожали ему через нее. О том, что на нем живого места нет. Потом читаешь сообщения о пытках по питерскому делу. И думаешь: «Б***, такого не может быть! Наверное, сейчас они все поймут, какую страшную ошибку совершили, и всё закончится». Как я ненавижу этих людей, как я хочу, чтобы они просто исчезли.

Последний раз мы говорили по телефону три года назад. На разговор дается 15 минут. На линии вместе с вами сидит тетя, она слушает разговор и в любой момент может отключить связь, если ей что-то не понравилось. Говорить можно только на бытовые темы: «Собачка хорошо покакала. Я учусь, дома всё нормально, здоровье хорошо».

Я очень люблю Витю. Он мой самый близкий человек. Но единственное чувство, которое у меня осталось, — ярость. Гнев по отношению ко всей этой системе. И больше ничего. Я честно написала Вите, что это выжало меня максимально и я хочу поставить точку в наших романтических отношениях.

Это очень тяжело в том числе потому, что за пять лет все, и ты в том числе, последовательно выстраивают образ «жены зэка». Жена зэка должна быть образцово-показательной. Всегда говорить только о муже. Но рано или поздно это заканчивается. Уже нет влюбленности. По крайней мере, у меня так было. Мне было невыносимо стыдно за то, что я чувствовала. Точнее, не чувствовала. Было невыносимо стыдно писать об этом и причинять боль человеку. Зная, что я сижу тут в Финляндии, всё у меня зашибись. И ты прекрасно понимаешь, как это выглядит, — человек сидит в тюрьме, его там катают по этапам, постоянно мучают. А ты такая: «Мне тяжело». Но, слава богу, в этом плане мы с Витей понимаем друг друга.

Мне часто снятся дурацкие сны, что Витю выпускают из тюрьмы, но только на день. Насколько я знаю, это очень популярные сны у тех, у кого есть близкие в заключении. Даже во сне кажется, что это никогда не закончится, ты всегда будешь ждать, когда человек выйдет из тюрьмы, всегда будешь читать материалы дела. Это застывшее положение человека, у которого близкий в тюрьме, и кажется, что он не вернется. А если вырвется, то типа на денек, а потом обратно. Но пока что мы живем в этой реальности. Хочется верить, что этот кошмар закончится. Но верить сложно.

«Я не могу “взять отпуск” от человека, который сидит в тюрьме»

15 июля 2022 года экс-директор общественной организации «Открытая Россия» оппозиционер Андрей Пивоваров был осужден за «сотрудничество с нежелательной организацией» и приговорен к четырем годам колонии с лишением права заниматься общественно-политической деятельностью на восемь лет. Поводом для ареста стали 34 репоста в Facebook о проекте «Объединенные демократы», связанном с организацией «Открытый Петербург», признанной НКО-«иноагентом».

Татьяна Усманова (Пивоварова), журналистка, правозащитница, жена Андрея Пивоварова: «Прошло уже два с половиной года с момента ареста Андрея, и мое настроение идет волнами <Андрей Пивоваров был арестован 31 мая 2021 года — The Insider>. Иногда мне кажется, что всё классно и мы всех победим. А иногда я три дня лежу дома в непонимании, что делать дальше. За то, что я вообще всё это могу как-то вывозить, спасибо моему врачу-психотерапевту, лекциям и книгам по психологии. Там множество советов от «выгорания» — типа выключите все мессенджеры на неделю, побудьте сама с собой и всё в таком роде. Но я не могу «взять отпуск» от человека, который сидит в тюрьме.

Я пишу ему письма почти каждый день. Поскольку сейчас я не могу с ним поговорить, приходится все выплескивать на бумагу, это некая терапия. Я пишу обо всём: что с подружкой какой-нибудь встретилась или по распродажам ходила. Сначала сомневалась, стоит ли ему писать о такой ерунде? А потом поняла, что для меня это важно. Наша жизнь состоит из каких-то бытовых, небольших штук. Поэтому я пишу вообще всё.

Часто мои письма — это содержательные рассказы о том, что происходит в стране. О многих вещах я не могу рассказать из-за цензуры. Но о чем-то приходится. В его ответах тоже не всё пропускают. В его письмах были замазанные черным куски, когда он в Краснодаре сидел. Человек сидит в тюрьме, у него, безусловно, большинство событий в жизни связано с какими-то, может быть, не очень важными для остального мира историями, шуточками, которые происходят там. И вот он что-нибудь очень оживленно рассказывает о разговорах с сокамерниками, например. И эти дурацкие, смешные пересказы в краснодарском СИЗО замазывали, потому что кто-то что-то не то сказал, а кто-то — вор в законе, и это тоже нельзя.

Помимо писем, у меня много задач, связанных с его уголовным делом. Непрерывные судебные заседания. В понедельник адвокату приходит бумажка, что суд будет в Краснодаре в среду или в четверг. Я бросаю все свои дела и на следующий день лечу туда. Мы пытались перенести дело в Питер. Обычно суды по резонансным делам проходят в Москве или Питере. Но Краснодар был выбран специально, чтобы было максимально далеко к нему ездить и максимально неудобно его защищать. Чтобы было как можно меньше поддержки, потому что при всей любви его друзей к нему и при всей поддержке от журналистов, я понимаю, что редакции не могут просто даже финансово позволить себе отправлять туда экспедиции на каждое заседание.

До того, как мы поженились, ему дали всего одно свидание с мамой на полтора часа. И то только потому, что его адвокат смог добиться этого через Верховный суд. Ему особо даже звонков не давали. Несколько раз он смог позвонить маме и папе, и больше никому. Это очень большое давление. Но самое страшное, что после этапирования в Карелию его сразу поместили в ПКТ (помещение камерного типа). Это типа ШИЗО, только хуже.

Андрей провел там три месяца. Для такого наказания ты должен кого-то убить, расчленить и съесть, а потом приехать в колонию и там торговать наркотиками. А Андрея туда поместили в тот же день, как он прибыл в колонию, просто за то, что он подвернул рукава у робы и не убрал в камере, в которую заехал за три часа до этого.

После того, как прошли эти три месяца в ПКТ, его на девять месяцев перевели на строгие условия содержания, где он будет находиться до января следующего года. Ему устроили тюрьму внутри тюрьмы, отдельное крыло, где сидит только он, и больше никого. На меня произвело страшное впечатление, что когда другие заключенные проходят мимо него, они должны отворачиваться, чтобы у них не было даже зрительного контакта.

Пока я ехала к нему сейчас в Сегеж, перечитывала «Архипелаг ГУЛАГ», чтобы почувствовать атмосферу. Это же Сегеж — те же места, где строили Беломорканал. Я читала «Архипелаг ГУЛАГ» в детстве, и тогда казалось, что про Ивана Грозного читаешь, так это было давно. А сейчас перечитываешь, и ощущение, как будто они взяли те материалы и использовали как инструкцию, как давить на заключенных сейчас.

Маша Алёхина мне рассказывала: «Таня, нужно пережить СИЗО. После СИЗО будет колония. Это более решаемо, потому что ты видишь небо, ты где-то ходишь, и всё нормально. Люди в этих бараках только ночуют. У них там есть магазин, в котором можно какую-то денежку потратить, спортзал, церковь, библиотека, можно просто посидеть на лавочке. У тебя есть какая-то свобода действий».

А Андрея поместили в одиночную камеру содержания. И да, это супержесткие условия. У него очень забитое расписание дня. То есть он не то что сидит один в этой камере и делает, что хочет. В ПКТ подъем в 05:00, а отбой в 21:00. Нахера это? Чтобы что? Чтобы просто мучить людей. Никакие «биологические часы» не заставят человека проснуться в пять утра. Это тоже элемент давления.

Сейчас он встает в шесть, очень радовался, что можно хоть немножко более человечно время проводить. Но у него день разбит на каждый час. Он чем-то занят. Например, два или два с половиной часа в день он должен убирать камеру, и ты не можешь убрать ее за пять или за сорок минут, а потом читать книжку. Ты должен делать это все два с половиной часа. Иначе будет рапорт.

Еще два с лишним часа в день он должен слушать правила внутреннего распорядка. Это один и тот же документ, который тебе читают. Это транслируется по внутреннему радио. И в это время ты не можешь читать, писать письма. В остальное время играет музыка. Он говорит, это как будто у кого-то очень маленький плейлист. Примерно 40 песен. Раньше он радовался, говорит Лободу давали. А после 24-го февраля Лободу не дают <украинская певица Светлана Лобода осудила полномасштабное вторжение РФ в Украину — The Insider>.

Телек дают смотреть, раньше не давали. Сейчас где-то час или два в день можно смотреть. Но это не то что ты с пультом сидишь, а что включили — то и смотришь. А там тоже страшненький набор. Им, например, записывают боевики с РЕН-ТВ и их показывают. Включают телеканал «Звезда». Раньше не включали новости, сейчас стали включать. Показывают спорт. Но это тоже — не то что они «Зенит» с Москвой смотрят и радуются. Им показывают, например, гольф или там крикет. Он говорит: «Я, конечно, c большим уважением отношусь к этим видам спорта, но не очень понятно, почему выбор останавливается именно на них».

Мы поженились 26 июля. Во многом из-за того, что иначе я бы не смогла с ним встречаться. Для наших чиновников нет понимания «партнер, подруга, девушка». Мне прямо говорили: «Вы ему никто, уходите». И это рефреном звучало со дня его ареста. Некоторые судебные заседания закрывали, и никого не пускали на них.

За эти два с лишним года я научилась ничего не планировать дальше, чем на неделю вперед. Я никуда не уезжала, потому что в любой момент надо было сорваться и мчаться на заседание. И всё время я была в таком стрессовом состоянии, была готова поехать на суд для того, чтобы увидеть его хотя бы на полчаса. Сейчас я живу в тех же рамках.

Я перестала заниматься любой политической деятельностью. После ареста Андрея в тот же день я переключилась только на правозащитные проекты, связанные с ним, на медиакампанию и какую-то помощь, по мере возможности, другим ребятам, которые сидят. С политикой я уже давно никак не связана. Я веду довольно скромный, замкнутый образ жизни, пытаюсь минимизировать риски.

Я езжу по конференциям, потому что публичность защищает Андрея. Общаюсь с правозащитными организациями, европейскими структурами, чтобы они продолжали поддерживать Андрея. Мы проводим вечера писем по всему миру. Я — его связь с внешним миром, он человек активный, у него всегда очень много каких-то задач, которые я должна выполнять. Приходится быть его «Гуглом»: если он что-то захотел узнать, тратишь много времени на то, чтобы проанализировать для него какой то вопросик.

У нас было одно длительное свидание после свадьбы. Трое суток мы были предоставлены сами себе. Но параноидальные мысли о том, что везде камеры, какие-то жучки, конечно, не оставляли. Это чувство было знакомо нам еще до его ареста. Мы в своих домах жили с ощущением, что нас записывают.

Мы с Андреем очень хотим детей. Надеюсь, у нас это получится.

«Первое время я постоянно вздрагивала от звука шагов в коридоре»

Художницу Александру Скочиленко приговорили к семи годам колонии 18 ноября 2023 года пo делу o распространении «фейков» о российской армии. Весной 2022 года она заменила ценники в магазинах «Перекресток» на антивоенные листовки с информацией о «спецоперации».

Софья Субботина, гражданская жена Александры Скочиленко: Сашу арестовали 11 апреля 2022 года. Я помню этот день в деталях. Я встала рано утром, собиралась на работу. У Саши был выходной, но ее разбудил звонок давнего приятеля. Он был напуган, сказал, что к нему пришли с обыском и попросил помочь. Саша начала звонить знакомым правозащитникам и адвокатам. Буквально через пять минут он перезвонил и сказал, что полицейские ошиблись дверью. «У меня всё хорошо, но я буду рад, если ты приедешь меня поддержать», — сказал он. И Саша поехала.

Меня очень напрягла эта ситуация, но Саша заверила, что всё будет в порядке, и я уехала на работу. А часа через три мне позвонил наш близкий друг и сказал, что Сашу арестовали. Я, конечно, была в шоке. Мы ходили на митинги с самого начала войны, и Саша писала посты во «ВКонтакте», я думала, что задержание связано с этим.

На суде выяснились подробности: Саша пошла к этому приятелю после того, как оставила антивоенные ценники в магазине. Менты выследили ее по камерам наблюдения, увидели, в какой подъезд она зашла. И заманили ее в ловушку. Рано утром они пришли к тому самому приятелю. Он спросил через дверь, что происходит, они сказали, что пропал пятилетний мальчик, ищут тело, следы ведут к его двери, и если он сейчас не откроет, они вскроют дверь болгаркой. Он очень испугался, открыл. Они показали ему Сашину фотку с камеры в «Перекрестке», спросили, знает ли он ее. Он сказал, что знает.

Они залезли в его компьютер, там был открыт Telegram. Увидели переписку с Сашей. Заставили его позвонить ей и попросить приехать. Во дворе рядом с подъездом стояла машина. Когда Саша заходила к нему в подъезд, из машины вышли оперативники и задержали ее. Конечно, это было очень страшно: вылезли какие то мужики в гражданском и стали тащить ее в машину. Саша кричала на весь двор, жители дома звонили в полицию, но она уже была в машине. Ей даже не предъявили документы. Во время обыска издевались, применяли физическое насилие и угрожали изнасилованием.

Это было первое настолько громкое и ошеломительное задержание — показательный арест одного человека для того, чтобы запугать тысячи, а может быть, даже миллионы других. И мне кажется, что, к сожалению, это сработало.

Мне было очень страшно. Какое-то время я еще жила в нашей с Сашей квартире и постоянно вздрагивала от звука шагов в коридоре, или когда хлопали двери, — думала, силовики вернулись. Потом не выдержала и переехала к друзьям.

Первое время я вообще не вывозила. Была в ужасном состоянии. Но мне не давала впасть в отчаяние мысль, что если я не буду что-то делать, Саша останется без еды, без медицинской помощи, без адвокатов. Каждый день, буквально с утра до вечера нужно было делать параллельно кучу дел. Я возила Саше передачи. У нее серьезные проблемы со здоровьем: целиакия <непереносимость глютена — The Insider> и врожденный порок сердца. Были даже сердечные приступы.

Я ездила по всему городу, покупала для Саши специальные продукты. Магазинов с такими продуктами не так много в России, даже в больших городах. Плюс, есть много странных запретов касательно передач. Например, нельзя передавать любые овощи и фрукты с косточкой.

Я часто общалась с руководством СИЗО, потому что нужно было добиваться, чтобы Саше передали лекарства, пустили врачей. Обычно гражданских врачей не пускают к заключенным, к тому же очень тяжело найти врача, который поедет в СИЗО. Мы в Питере, в большом городе, нашли только одну клинику, и то с трудом и за большие деньги. Один раз я договаривалась о выездном обследовании. Это было очень сложно.

Мы очень долго боролись за Сашины права с начальством СИЗО. У нас большая группа поддержки — они писали Уполномоченному по правам человека, в прокуратуру — про издевательства в камерах, про неоказание медицинской помощи. И вот уже больше года Саша находится в двухместной камере в медсанчасти, и там проблем стало гораздо меньше. Первая Сашина соседка сразу ей сказала: «Меня подселили, чтобы я на тебя докладывала. Но я этого делать не хочу».

Я всё это время общаюсь с журналистами. Рассказываю про дело Саши. Я общалась со всеми крупнейшими СМИ: ВВС, CNN, Washington Post. С российскими тоже, понятно. Я считаю, что это обеспечивает Саше безопасность, — если о ком-то говорят, меньше вероятность пыток или еще чего-то ужасного.

Когда сторона обвинения в суде «оглашала доказательства», все удивлялись от каждого пункта. Прокурор зачитывала механизм открытия механических дверей в магазине «Перекресток», инструкцию работы кассира и график работы кассиров. И даже инструкцию пекаря! Наш адвокат не выдержал и спросил: «При чем здесь инструкция пекаря, какое всё это имеет отношение к доказыванию вины Скочиленко?»

Наши отношения всё усугубили: мы с Сашей жили вместе, и меня сделали свидетелем по делу. Меня два раза вызывал следователь. По этой причине я не могла присутствовать на процессах.

Мы год не виделись, только что-то передавали друг другу через адвоката и писали «ФСИН-письма». И вот случилась огромная радость. Сторона обвинения не вызывала меня в суд. Они прекрасно знали: ничего полезного для них я не скажу. И в апреле, ровно год спустя, нам разрешили свидание. Я даже сначала не поверила.

После этого я стала по два раза в месяц ходить на свидания в СИЗО. Они длятся по часу. Можем созваниваться, — к Саше, в принципе, хорошее отношение в СИЗО, и иногда мы можем болтать по телефону даже пару часов. Я чувствую, что она снова есть в моей жизни.

Я общаюсь с другими женами и подругами политзаключенных в небольшом чате. Это такой чат взаимоподдержки. Практически все девушки там вышли замуж за своих любимых, когда те оказались в тюрьме или в СИЗО. Понятно, что у нас с Сашей нет такой опции.

Нам повезло, что есть очень много неравнодушных к Саше людей, они помогают финансово, пишут жалобы, когда нарушают Сашины права, и помогают распространять информацию. Содержать человека в СИЗО очень дорого. Например, визит адвоката стоит 15 тысяч рублей. Вызов врача — около 12 тысяч рублей. Кроме этого, Саше нужны лекарства, специальная диетическая еда, гигиенические принадлежности. Благодаря общественной поддержке мы можем всем этим ее обеспечивать.