Попытать — счастье. Пытки и внесудебные казни в России: от сокрытия и безнаказанности до нормы

EN

Российское общество в XXI веке развивалось в направлении, противоположном деградации власти. Если в «лихие девяностые», в ходе Первой чеченской и в начале Второй чеченской войн демонстрация по телевизору «признаний» избитых до полусмерти боевиков встречалась публикой равнодушно, то в «подлые нулевые», затянувшиеся на пару десятилетий, о пытках как системной проблеме заговорили правозащитники, журналисты, общественные организации, и эта тема получала все больший отклик общественности. С развитием технологий документировать пытки стало легче.

При этом силовики, которые в 90-х еще старались скрывать существование самой пыточной системы, теперь, наоборот, легитимизировали ее окончательно. После бойни в «Крокусе» тема выплеснулась в общественное пространство — как в России, так и за рубежом. Пытки задержанных и их последствия показали по официальным каналам безо всякого стеснения. Но теперь практически все правозащитные организации и журналисты, которые могли бы против этого выступить, надежно «зачищены» и лишены голоса. Судебная же система деградировала и механически штампует спущенные сверху приговоры.

Не просто «негласно» — «совершенно секретно»

Работа военной разведки и иных спецслужб всегда была тайной за семью печатями: все было не просто «негласно», но «совершенно секретно». Что-то описал Виктор Суворов в своих книгах, что-то о практике «форсированных допросов» публиковалось в 90-х.

Но потом мы все это видели в Чечне, где практики войсковой разведки были переняты и другими спецслужбами и силовиками. Жестокие пытки не преследовали цели сохранить человека в «приличном виде» или просто оставить в живых. Целью было не представить его перед судом, а получить от него информацию — независимо от того, выживет он или нет. Затем эти люди нередко «исчезали» — их тела уничтожали или надежно прятали. С такими телами я, впрочем, не раз имел дело. Общее же число «пропавших без вести» в Чечне во Вторую войну было огромным — от трех тысяч до пяти тысяч человек. По доле населения в небольшой республике это примерно столько же, сколько было расстреляно в годы сталинского Большого террора в СССР.

Кого-то из задержанных при «фильтрации», впрочем, освобождали — ведь одной из целей этой системы была вербовка и внедрение агентуры. Кто-то из выживших рассказывал о перенесенных пытках. В Первую и Вторую чеченскую было собрано много таких свидетельств, была ясна картина происходившего во «временных фильтрационных пунктах» — другое дело, что не все туда доезжали.

Характерный пример: после Первой войны чеченцы очень не любили генерала Льва Рохлина, который, по многочисленным свидетельствам, лично избивал задержанных в Грозном перед их отправкой в фильтрационный пункт. А вот другой генерал, штурмовавший Грозный зимой 1995 года, — Иван Бабичев — пользовался куда большей симпатией. Дело, видимо, в том, что из штаба Бабичева на фильтрационный пункт не привезли никого. В соседнем парке были рвы с трупами, стены возле штаба были иссечены пулями, но ведь стены молчат…

Достаточно напомнить, сколько пленных боевиков в итоге попали в российскую тюремную систему. В Первую чеченскую в картотеке Главного информцентра МВД России в российских тюрьмах не удалось найти ни одного боевика для обмена на пленных российских военнослужащих. Ни один не доехал до тюрьмы — тех, кого не обменяли сразу, остается искать в земле. А ведь это было не в «проклятые» путинские годы, а наоборот — в период почти что торжества демократии…

Во Вторую чеченскую по сравнению с Первой многое изменилось. Казалось, что для силовиков наступило время реванша за все отступления прошедшего десятилетия — от вывода войск из Афганистана и Восточной Европы до поражения в Первой чеченской и Хасавюртовских соглашений. Пытали по-прежнему жестоко, но теперь еще и гораздо более системно. Эта система была по-прежнему скрыта от внешнего наблюдателя, хотя бывали эксцессы.

В конце 1999 года на федеральном телеканале показали «признания» пленных боевиков, находившихся в тюрьмах Северного Кавказа. Человек перед телекамерой — опухшее лицо, сплошной кровоподтек, очевидное сотрясение мозга, на грани потери сознания — при этом что-то говорил разбитыми губами о том, как по заданию мирового терроризма готовил страшные преступления. И это выдавалось на центральном телеканале среди прочих сообщений об успехах «контртеррористической операции».

Никакого заметного возмущения этими практиками не было. «Неофициальная тюремная система» существовала, в целом успешно скрывая процесс и результаты от публики. Тела запытанных и казненных старались прятать, внешне все было победно и почти прилично.

Хотя сведения об исчезновениях людей, о местах их содержания в пыточных центрах были тайной, за деньги информацию можно было раздобыть. За большие деньги можно было выкупить человека. За меньшие — узнать, где находится его тело…

Таким путем родственники «исчезнувших» жителей Чечни узнали зимой 2000–2001 годов о свалке человеческих тел в дачном поселке Здоровье рядом с Ханкалой, главной базой федеральных сил в Чечне. Это известие распространилось в сообществе искавших своих похищенных родственников. В итоге оттуда вывезли для опознания в расположение МЧС в Грозном больше пятидесяти тел. Силовики спохватились, оцепили это место, где оставалось, предположительно, еще около двух сотен тел, погрузили их и куда-то увезли. Одновременно в дело включилась прокуратура — по ее официальной версии, это боевики, уходя из города, несли тела своих и бросили здесь.

Тела со следами страшных пыток и признаками насильственной смерти порою находили в разных местах, но власти отрицали само существование системы похищений людей «эскадронами смерти». Хотя бойцов этих «эскадронов» трудно было удержать от самодеятельности.

Советские традиции пыток

Милицейское насилие было нормой и в советское время. Как заметил Арсений Рогинский, «даже дело о краже трех метров плинтуса расследовали путем избиения в милиции». А гибель человека в «ментовке» была привычным делом. Кто-то вспомнит убийство майора КГБ Афанасьева на станции метро «Ждановская» в Москве в 1980 году, которое стало поводом для кадровых чисток в МВД. Но ведь едва ли не бóльшая часть бунтов, массовых волнений в регионах Советского Союза начиналась с того, что в городке кого-то насмерть забили в «ментовке». Собирается толпа, народ «на нервах» берет штурмом здание милиции, затем по инерции райком партии, и, пока думают, что дальше, подходят войска.

Относительное «послабление» в системе пыток, наблюдавшееся после смерти Сталина, сменилось откатом. В начале 1970-х появились первые достоверные сведения о «пресс-камерах», где одних заключенных пытали другие, сотрудничающие с администрацией (первым об этом в подробном отчете, опубликованном в самиздате, заявил в 1975 году Звиад Гамсахурдиа). К концу 1970-х стало известно о пыточных тюрьмах, где таким же образом усмиряли нарушителей режима. На рубеже 1980-х в Соликамске был создан «Белый лебедь» — «единое помещение камерного типа», где также «ломали» заключенных, придерживающихся «воровского закона», — для этого их свозили со всей страны. Цель тут была вполне практическая: не просто уничтожать «отрицалово», но и склонять заключенных к негласному сотрудничеству, вербовать агентуру.

Практики «фильтрации» отрабатывались в поздние советские годы в Афганистане — именно там проводились зачистки городов по кварталам и секторам. Мужчин загоняли на стадион — как в Герате. Пленных цепочкой проводили мимо бронетранспортеров с осведомителями, указывавшими, кого следует задержать. Потом людей увозили — «в никуда». Существовала система, одним из центров которой была тюрьма Пули-Чархи. О том, что там происходило, известно мало. Несколько лет назад в окрестностях этой тюрьмы были обнаружены массовые захоронения, российский официоз гневно отрицал всякую причастность к этому советских оккупационных войск.

В Афганистане действовали не только советские военные, но и «советники» из других силовых структур, включая КГБ, МВД, внутренние войска МВД и тюремщиков из ГУИН МВД. Опыт Афгана означал не только широкое практические использование «домашних заготовок» спецназа ГРУ, включая методы «форсированного допроса», но и взаимный обмен навыками — как и в последующие десятилетия во всех горячих точках. По сути, именно с Афганистана можно отсчитывать распространение этой особой «спецназовской» субкультуры, в которую входит и «нормализация» пыток с расчеловечиванием жертвы. И когда в 1991 году старший офицер ГУИН, прошедший через Афган по своей линии, сказал мне: «У нас все стучат», — в этом слышался богатый практический опыт. С этим опытом «новая демократическая Россия» вступила в независимость.

Главное разведывательное управление Генштаба (ГРУ), с одной стороны, оставалось окружено ореолом секретности. С другой стороны, не одним Виктором Суворовым живы — вдобавок к его «Аквариуму» в 1990-х появились и «документальные» книги, например, «Подготовка разведчика: система спецназа ГРУ». Там черным по белому описывались методы «форсированного допроса» пленных: та пыточная система, которую принесла бы в Европу советская военная машина, сорок лет готовившаяся рвануть через Рейн к Ла-Маншу.

Ключевое слово — «безнаказанность»

2 февраля 2000 года группировка федеральных сил под командованием генерала Александра Баранова в селе Алхан-Кала взяла в плен целый госпиталь. Шамиль Басаев и прочие боевики, успешно и скрытно вышедшие из Грозного, ушли дальше по равнине в сторону гор, оставив в больнице раненых. С одним таким раненым боевиком, Хаджи-Муратом Яндиевым, Баранов говорил под запись камеры телеканала CNN. Яндиев разговаривал дерзко, в итоге Баранов приказал увести его и расстрелять. Военные, которые его уводили, предложили журналисту проследовать с ними и заснять расстрел, но тот отказался. Через несколько дней на кладбище, куда увели Яндиева, нашли шесть тел и увезли их для опознания в Моздок и далее в Ростов. Уголовное дело об «исчезновении» Яндиева в итоге развалилось: ведомственная экспертиза выдала документ, согласно которому приказ Баранова «пристрелить его к черту» якобы не был приказом, а в Моздоке внезапно исчезла документация о доставленных туда неопознанных телах. В итоге это дело было одним из первых, рассмотренных в Страсбурге.

Если говорить об утечках чувствительной информации, то на войне бывает всякое. Журналист может заснять что-то, для него не предназначенное. Генерал может что-то лишнее сказать при журналисте. Но четверть века назад дистанция между словами генерала и выдачей его слов в эфир была куда больше, чем сегодня. Не был распространен мобильный интернет, отсутствовала возможность быстрой публикации роликов, и расстрельная команда просто не могла поделиться в сетях радостью от своей «работы». Тем не менее важно намерение, и тут есть ключевое отличие: российская правоохранительная машина тогда сделала все, чтобы увести от наказания генерала, отдавшего преступный приказ, и продолжала работать в этом направлении дальше.

В последние годы причастные к системе похищений, пыток и исчезновений людей стали несанкционированно делиться «впечатлениями».

Небезызвестный Игорь Иванович Стрелков, он же Игорь Всеволодович Гиркин, в 1999–2005 годах в Чечне в качестве офицера ФСБ занимавшийся теми самыми похищениями людей, не удержался и, по нашему предположению, написал мемуар… «тихого русского» (по аналогии с «Тихим американцем»), хотя сам он авторство отрицает. Один день работы. Как он в ноябре 2000 года готовил похищение людей в селе Мескер-Юрт. Как встречался с «тяжелыми» из спецназа, которые ночью должны будут обеспечивать силовое прикрытие. Как вместе со спецназовцем на краденой машине с крадеными номерами встречался с агентом, как ехали на место — проводить рекогносцировку. О том, что будет ночью, Стрелков не пишет. Но результаты его работы (останки троих похищенных и одежда четвертого были найдены в феврале 2001 года в том самом дачном поселке Здоровье) подтверждаются. Стрелков, по всей видимости, послал свой рассказ только ближайшим друзьям, но весной 2014 года его почта была взломана. «Новая Газета» посвятила этому специальную публикацию.

Такая утечка вряд ли была возможна еще несколькими годами ранее. Но и тогда, в 2014-м, этот текст не привлек особого внимания: всех интересовала «украинская» часть переписки Стрелкова. Кстати, об этой его «работе» было известно гораздо ранее от родственников по меньшей мере шестерых жителей Веденского района, похищенных и «исчезнувших» в 2001 году. Однако ни один из этих эпизодов «исчезновений», к которым Стрелков был причастен, в России не был расследован и доведен до суда. Лет двадцать спустя по одному эпизоду было вынесено решение в Страсбурге, но и после этого в России никакого эффективного расследования не последовало.

В России на три–пять тысяч исчезновений людей в Чечне (точный подсчет по очевидным причинам невозможен) было вынесено четыре судебных решения. То есть безнаказанность — 99,9%. Этому посвящен подробный доклад «Мемориала» «Насильственные исчезновения в Чечне».

Безнаказанность — ключевое звено субкультуры «сверхчеловеков», для которых пытки — естественная и необходимая составляющая. Безнаказанность — для тех, кто пытает и убивает по приказу (преступления, которые можно было отнести к «эксцессам исполнителя», во многих случаях были расследованы и наказаны). Отсюда следует, что могли расследовать и остальные преступления, совершенные в рамках «служебно-боевой деятельности». Но нет — именно гарантированная безнаказанность мотивировала на исполнение новых преступных приказов. Преступники вроде Стрелкова, не будучи наказаны, шли от одной войны к другой. Если бы Игорь Иванович был осужден за похищения людей в Чечне, не было бы ни захвата Славянска 12 апреля 2014 года, ни сбитого малайзийского «Боинга» 17 июля того же года. Что еще важнее, безнаказанность таких «героев» мотивировала на «подвиги» других. А еще на этих войнах они могли напрямую «обмениваться опытом». Цепь войн, цепь преступлений, цепь безнаказанности, где последняя была необходимым условием двух первых.

В марте 1996 года в окрестностях ингушского села Аршты на позициях 693-го мотострелкового полка было найдено тело молодого человека, ранее захваченного разведчиками. Официальная версия была такова: пленный, оставленный без наблюдения, якобы схватил винтовку, начал стрелять и был убит ответным огнем. У убитого были переломаны кисти рук, руки были связаны, убит он был выстрелом в затылок и, судя по углу входа пули, перед этим его поставили на колени. В итоге уголовное дело не было возбуждено.

Еще более удивителен ход «расследования» зачистки села Самашки 7–8 апреля 1995 года, в ходе которой российские силовики убили не менее 103 человек. В этом случае основанием для отказа в возбуждении уголовного дела стала проведенная в военной академии имени Фрунзе «военно-уставная экспертиза», которая показала, что действия силовиков были правомерны.

В первой половине нулевых в интернете появился видеоролик «Ханкаленок»: бойцы спецназа сняли небольшой фильм о своей боевой работе в Ханкале. В ролике есть кадры зачистки и пыток, снятые, видимо, в Алхан-Кале в июне 2001 года — тогда в селе были убиты или «исчезли» десятки людей. В кадре — зверски избитый человек, подвешенный на дыбу за наручники; звуковая дорожка — песня, в которой нарочито и многократно повторяется: их работа «вне закона, вне закона». Однако неизвестно ни о каком расследовании в связи с появлением этого видео. Впрочем, и особого общественного резонанса оно также не вызвало.

Конечно, кроме слепоглухонемых российских судов, был еще и Страсбург. Там, в Европейском суде по правам человека, были рассмотрены многие сотни «чеченских» дел о насильственных исчезновениях. Каждое из этих преступлений было тщательно задокументировано. В каждом случае были секретные тюрьмы, внесудебные казни, безымянные могилы и — пытки. Но, как заметил юрист Кирилл Коротеев, мы не дали превратить трагедию в статистику. Имена запытанных и «исчезнувших» теперь не пропадут — хотя у них пока нет другой могилы, кроме памяти.

Кроме того, этот массив страсбургских решений доказывает: насильственные исчезновения в Чечне были не «эксцессами исполнителя», но распространенной и систематической практикой. А согласно международному праву — конвенции ООН о насильственных исчезновениях 2006 года — в этом случае они составляют преступление против человечности, не имеющее сроков давности. Впрочем, по российским законам срок давности даже по особо тяжким преступлениям составляет 15 лет: палачи могут спать спокойно.

Тридцать лет пыток, о которых в Москве не хотели знать

И тут возникает аберрация. Вторая чеченская война документирована куда лучше, чем Первая. Поэтому кажется, что она была хуже, страшнее. При этом Первая чеченская унесла вдвое больше жизней «мирных» (от 30 тысяч до 50 тысяч), чем Вторая (от 15 тысяч до 25 тысяч). Оказывается, мы, жители «метрополии», не менее подвержены аберрациям, чем «официальная пресса». При наличии в 1990-х свободных медиа, включая общенациональные телеканалы, при общем антивоенном настрое большой части этих медиа ужасы и жестокость Первой чеченской оказались перекрыты пластом информации о преступлениях Второй войны. Просто про Первую меньше знают — мир тогда, тридцать лет назад, был устроен иначе. Кроме того, никуда не уйти от перспективы: чем дальше от нас, тем менее значимыми кажутся события, тем менее они различимы.

Что получится, если избавиться от этих искажений?

Оказывается, все эти тридцать лет Россия с малыми промежутками воевала. Убивала на войне, бомбила кишлаки и города, захватывала людей, пытала, отрезала уши, взрывала дома. Набиралась практического опыта и обменивалась им. Проникалась безнаказанностью. Сначала где-то там — в Азии, на Кавказе. Потом — совсем рядом. Теперь это прямо здесь.

А в мирной Москве обо всем об этом долгое время не знали и не говорили. Отчасти потому, что не хотели знать. Отчасти из-за неразличения добра и зла — не было представления о том, что это ненормально. Но в последние годы в российском обществе все же росло понимание: так быть не должно.

Проблема для общества — норма для государства

Озабоченность проблемой пыток, понимание ненормальности этого явления — итог постепенного развития российского общества за последние два десятка лет. Причем трудно сказать, когда произошел перелом: в первое путинское десятилетие (когда тема пыток была уделом правозащитников и иных «маргиналов» вроде Анны Политковской) или же во второе (когда тему подхватила новая генерация журналистов и общественников). Несмотря на многолетнее повторение мантры о том, что Россия погружается в пучину насилия, специалисты свидетельствуют об обратном: в последние годы «в народе» насилие применяют реже, прежней терпимости к насилию нет.

«Практики» — умудренные десятилетиями опыта охранники в ресторанах — говорят: морду друг другу бьют реже, а окружающие реагируют на это острее. Им вторят не «народные», а профессиональные социологи: в наши «долгие нулевые» с приходом нового поколения менялась атмосфера на низовом уровне — меньше жестокости, меньше толерантности к жестокости.

Похожая история происходила и с пытками, и с беспределом силовиков — к этому с годами было все меньше толерантности. Кто бы заговорил в 1990-х о майоре Евсюкове, расстрелявшем людей в супермаркете? А в конце нулевых это стало событием, поводом для начала реформы МВД. В России осмысление обществом существенных проблем — всегда дело небыстрое: от «этого не может быть» (читай: «мы этого не видим»), через «в этом что-то есть», до «кто же этого не знает» проходит лет пятнадцать.

В «путинские» десятилетия российские правозащитники повели системную борьбу с пытками. Нижегородский Комитет против пыток (создан в 2000 году), ставший важнейшей межрегиональной сетью, как и «Общественный вердикт» (создан в 2003 году), работали последовательно и широко. Как раз примерно в это время появился Европейский суд по правам человека (Россия находилась в его юрисдикции с 1998 по 2022 год). Как ни странно, именно пенитенциарная система оказалась едва ли не наиболее чувствительной к решениям ЕСПЧ.

Кроме того, с 2008 года начали действовать общественные наблюдательные комиссии, появилась возможность общественного контроля за местами принудительного содержания. Обо всем этом чем дальше, тем больше сообщали масс-медиа: тема пыток из маргинальной становилась чем-то обыденным. Да, как раз в эти годы шла Вторая чеченская война — с чудовищными пытками и насильственными исчезновениями. Да, правозащитников пытались вытеснить из Общественной наблюдательной комиссии — и это в итоге удалось. Да, и Комитет против пыток, и «Общественный вердикт» объявили «иностранными агентами». Да, Россия в итоге находится вне юрисдикции Европейского суда. Но, кажется, именно в эти годы удалось поменять оптику значительной части российского общества.

Другое дело, что в последние десять лет — и особенно в последние два года — российская власть навязывает иную норму: норму войны, пыток и тюрем. Такой нормой стала «пригожинская кувалда» как орудие внесудебной казни. Теперь же в качестве новой нормы нам предлагают отрезанное ухо — и перспективу возвращения узаконенной смертной казни.

Институты, воспроизводящие «российскую матрицу», — армия, тюрьма, «ментовка» и спецслужбы — основаны на пытках как на одной из основных «скреп». Можно было бы сказать, что мы вернулись в прошлый век. Но и это было бы упрощением: мир другой — и Россия другая. Российское общество не то, что сто, пятьдесят или тридцать лет назад. Разумеется, само по себе это не дает никаких гарантий — всего лишь призрачную возможность избежать повторения тех же ошибок.