Не будет победы — не будет Украины. Врач Андрей Волна о том, почему не надо приписывать украинцам пораженческие настроения

EN

Среди материалов о войне, которые приходится читать во вторую годовщину полномасштабного вторжения, есть большой текст под заголовком «Ты сидишь на трупах, ешь на трупах, и всё это очень трудно для мозгов». По итогам поездки в Украину автор делает крайне пессимистические выводы: украинское общество расколото на военных, уставших сражаться, и гражданских, которые о войне не хотят ничего знать, Киев живет мирной жизнью, а пропаганда формально призывает к подвигам, в то время как люди от войны отгородились. Конечно, от этого хочется просто отмахнуться и работать дальше, но заграничному читателю в последнее время слишком часто предлагается такой пессимистичный взгляд на состояние дел в Украине, очень выгодный для путинской пропаганды.

Чтобы не быть голословным, я приведу некоторые тезисы материала и попробую их прокомментировать как врач и как гражданский человек, который сейчас живет в Киеве и ежедневно общается и с ранеными военными, и просто с мирными людьми. Вот одно из утверждений автора:

«Признаков войны в Киеве нет. Война в Киеве стала далеким фоном».

За время, которое я работаю в военном госпитале в Киеве, я, как и многие другие, бывал не только на службе. Я три раза был в театре. Один из спектаклей — веселый мюзикл «Гуцулка Ксеня» в Жовтневом театре. Спектакль задержался на 40 минут из-за воздушной тревоги. Все спустились в бомбоубежище. А по ходу спектакля действие прервали буквально на несколько секунд, и один из самых популярных сейчас в Украине актеров Алексей Гнатковский объявил: «Дорогие друзья! Помните, сейчас у нас есть только две возможности: или мы в Вооруженных силах Украины, или мы для Вооруженных сил Украины. Помните об этом». Зал встал и аплодировал. А на выходе — банки для пожертвований. И в каждую опускали деньги.

Другой спектакль — «Три товарища» по Ремарку. Обычно в театрах перед началом звучит просьба выключить мобильные телефоны. Но перед «Тремя товарищами» объявляют: «Уважаемые зрители, во время спектакля вы будете слышать звуки взрывов, сигналы воздушной тревоги, автоматные очереди. Не пугайтесь, это звуковое сопровождение спектакля. В случае реальной воздушной тревоги мы сделаем дополнительное объявление, и вы пройдете в ближайшее бомбоубежище на станции метро “Крещатик”».

Как можно сказать, что нет признаков войны, если даже в театре перед спектаклем вы сходили в бомбоубежище, потом прослушали объявление о бутафорской стрельбе, а по ходу спектакля — о необходимости делать пожертвования?

Может быть, кому-то постороннему надо рассказывать и о том, что каждый украинец на слух различает разные типы воздушной тревоги — когда тревога связана с передислокацией авиации, а когда над Каспийским морем заходят бомбардировщики или когда запущены ракеты.

Как можно сказать, что «война незаметна», если во время каждой воздушной тревоги школьников ведут в бомбоубежища? Хорошо, если в школе, а иначе они бегут до ближайшей станции метро или большого подвала. Это может быть несколько раз в день в том же Киеве. Я не говорю о Харькове, я не говорю о Днепре. Да там в каждом шаге, в каждом взгляде — война.

Как это «не замечается война», если перед запланированной операцией ты в семь утра идешь к машине в Голосеевском районе, и звучит воздушная тревога, над головой жуткий вой, треск, как будто Господь разорвал небо, неподалеку что-то дымится и валится? И так несколько раз. И только когда сел в машину, включил музыку, возникает ощущение ложной безопасности. Приехал в клинику — там тоже воздушная тревога. Только свободный персонал может пройти в бомбоубежище. Но свободных не бывает во время войны — все продолжают работать.

Все города Украины живут этой войной и в этой войне. Но да, люди не могут непрерывно страдать — они ходят в кафе, рестораны, заботятся о детях, о своих повседневных делах.

Еще одно утверждение автора:

«От героического напряжения первых месяцев ничего не осталось. Меня поразило, что большинство украинцев отгородились от войны. Мои друзья живут в каком-то безвременье. Люди вытеснили войну из сознания, но и сюжет мирной жизни не восстановился. У нее словно нет никакого вектора, всё заморожено. <…> Фронтовики — странное вторжение войны, какой-то другой реальности, которая уже стала призраком, о которой все в Киеве предпочли бы забыть. Между Украиной, которая воюет где-то на востоке, и Украиной, которая ждет конца войны, прошла трещина, которая всё увеличивается».

Я бы по этому поводу вспомнил даже не Киев, а Львов — куда уж западнее. Недавно я там заходил в популярное кафе «Пьяная вишня», где подают слабоалкогольную настойку. Около кафе в инвалидной коляске сидит крепкий парень, только с худенькими ногами, у него в руках горячая настойка, идет пар, потому что прохладно. Рядом на корточки присела молодая девушка — жена, чтобы разговаривать глаза в глаза, а вокруг бегает ребенок. И в этой сцене пересекается всё. Это не «две Украины», а одна.

У нас в военном госпитале только тяжелораненые мужики разных гражданских специальностей — и трактористы, и айтишники. Я много беседовал с одним «азовцем», в довоенной жизни — русскоязычным сотрудником транспортной компании, в семье он стал учить украинский только в последнее время. Воевал в Мариуполе, был ранен, попал в плен. Из его рассказов и из рассказов его однополчан можно наскрести такого, что волосы на голове дыбом встанут, и все скажут: «Да что ж там творится, на линии боевого соприкосновения! Такая бездарность, такое плохое руководство». Ни один солдат с войны ничего светлого не принесет, потому что на войне всегда происходят страшные вещи. Нет солдата, который бы честно сказал: «Мы устроились комфортно». Когда ты беседуешь с людьми, которые действительно на передовой, то, конечно, никаких лестных эпитетов об этой войне ты не услышишь.

Это только у политологов и журналистов на картах красиво: флажки туда, флажки сюда. На самом деле это грязь, это кровь, это зловоние, это тяжелый труд и смерть. Если кто-то называет войну искусством, то это искусство убивать — либо ты убиваешь врага, либо ты его берешь в плен. Ничего другого не существует. Это всё очень некрасиво, кроваво и страшно для взрослых мужиков, которые там воюют.

А вот упоминание безвременья верно. Страна живет в безвременье, потому что страна хочет не войны, а мира. Это реальное безвременье связано не с тем, что люди приняли эту войну или привыкли, а как раз наоборот. И пока она идет, никто не сможет определиться, как быть и что делать дальше, горизонт планирования — до ближайшей пятницы.

Другая важная тема, сейчас обсуждаемая, — справедливость. Но не так, как это подает автор:

«Статьи в Economist и Time сильно всех деморализовали. Прозвучало то, о чем говорили непублично. Ситуация на фронте очень тяжелая. Огромное количество уклонистов, и мало кто желает воевать. Перед Новым годом Зеленский объявил, что надо мобилизовать еще полмиллиона человек, но все ветви власти хотят снять с себя ответственность. Залужный говорил: “Это не мы”. Зеленский: “Это военные”. Верховная рада: “А почему мы крайние, пусть кабинет министров решает”».

Во-первых, уже само утверждение, что люди проводят время за чтением статей в Economist или Time — преувеличение. При наличии свободного времени ребята пойдут выпить по бокалу пива и поедят борща с бóльшим удовольствием, чем будут читать эти статьи.

Во-вторых, разумеется, людей интересует справедливое распределение тягот и лишений фронта, вопросы ротации. Но у них есть механизмы реализации — те самые демократические ветви власти, которые упоминает автор. Закон о демобилизации самых ранних мобилизованных уже принят. Мы, россияне, просто отвыкли, что такие вопросы обсуждаются в обществе и есть демократические механизмы, которые могут играть роль в дискуссии. Есть уклонисты? Конечно, есть. И уклонисты, и дезертиры, люди не так легко повинуются, как в России. И это тоже открыто обсуждается.

Есть защищенные от фронта специальности, особенно важные для правительства. Но другие говорят: «Мы тоже хотим и в отпуск уходить, и хотим, чтобы это равномернее распределялось». Но даже в напряженное время это не приводит к столкновениям между гражданами. Слава Богу, в Украине есть площадки для обсуждения этих вопросов, в том числе независимые СМИ, в том числе Рада — парламент. При всей критике — он работает.

Что касается «нежелания воевать», то я сталкиваюсь с противоположными примерами. У раненого сохранились ноги, но не работает голеностопный сустав. И ему трудно объяснить, что он не может быть призван, потому что примитивно не сможет «скакать». И это вызывает у него отторжение, он говорит: «Я должен вернуться, потому что там убили вот этого моего друга и вот этого». У него к войне отношение личное. Мы говорим: «Нет, тебя комиссуют, но ты можешь выполнять другие обязанности, ведь в войне много логистики. «Нет, я должен быть на передовой». — «На передовой не получится». — «Но я должен работать». — «А вот для армии работать получится».

«Азовцу» Николаю, с которым я много общался и который меня поразил своим сельским добродушием и вообще контрастом с тем, как рисует «азовцев» путинская пропаганда, еще делают серию заключительных операций, но он уже работает в Гостомеле в аэропорту.

Да, я не видел ни одного человека, которому потеря конечности принесла бы облегчение. Но если вы хоть немного понимаете психологию искалеченного человека, чего вы от него ожидаете?

Конечно, у него может быть компенсаторная реакция — у него нет ноги или обеих ног, как в материале автора, и чтобы защитить свой мозг, он говорит: «Зато я на фронт больше не попаду». Но обыгрывать это как «никто больше не хочет воевать» — подмена и инсинуация.

Я заметил, что от войны больше устали журналисты, которые о ней говорят и пишут, но не видели в глаза. А те, которые видели — при всей усталости скорее настроены на победу.

Ложного раскола в обществе и пропаганды касается и этот пассаж:

«Живых солдат гражданские видят мало. Солдаты все на фронте. Их заменили прекрасно экипированные здоровяки на билбордах, рекламирующие службу в штурмовых бригадах. Пропаганда, лепившая из бойцов ВСУ непобедимых героев, сделала свое дело. Обычные люди теперь думают: “Ну, вы же военные — вот идите и воюйте”».

Разумеется, кругом полно билбордов, и по радио постоянно звучат объявления, где можно вступить, как помочь и куда отправить донаты. Но это просто реальность, так же как реклама майонеза и кетчупа. Но это говорит не о разделении, а о единении. Никто в частном порядке столько не жертвует Украине, как украинцы жертвуют сами себе на эту войну.

И, конечно, война стала рутиной, но совершенно по другим причинам. Знакомый доктор Пётр Витальевич рассказывает о временах Бучи и Гостомеля: «Конечно, ощущения были острее. Оперируешь, потом заступаешь на охрану по периметру госпиталя. Получил оружие — и имеешь свой сектор обзора. Ждали, что они дойдут до госпиталя. Потом поспали — а утром везут новых раненых».

И ничего не хватало. Травматология — ресурсоемкая специальность. Нужны аппараты, пластины, гвозди, винты. Сейчас — спасибо западной помощи — всего этого в госпиталях очень много, есть из чего выбирать. И если говорить о рутине, то раньше было больше неорганизованности и страха. А теперь эта рутина — последовательное и профессиональное исполнение своих обязанностей всеми, кто задействован в этой войне. Каждый делает свое дело.

И еще раз о «нежелании» людей знать о войне:

«Люди в массе своей не знают, что творится на фронте. Следят за сводками, но новости стали шаблонными: отчеты об успехах ВСУ, сюжеты о жертвах среди мирного населения, а подробных репортажей о том, что, собственно, происходит на передовой, мало. В основном правду рассказывают западные медиа. В ТикТоке много пугающих видео, снятых военными, но они сообщают зрителю только о том, что там месиво и крошилово, от которых лучше держаться подальше».

В операционной во время операции есть разные этапы. Есть моменты максимальной концентрации, а есть окончание, зашивание раны, стандартные процедуры, когда можно и поговорить. И, помимо всяких шуток, можно обсудить, что происходит на фронте. И о том, что там происходит, все знают. Уж не знаю, как насчет TikTok, его у моих коллег нет, но, помимо телевидения, у всех есть Telegram-каналы, и все знают, где получать информацию. Разумеется, съемки с поля боя регламентированы, и там ничего нет особо «интересного» в принципе.

А когда люди обсуждают войну, у них другие темы, чем паника, уныние и рутина.

Я встречался с доктором, с которым начинал работать еще в Сибири, теперь он киевлянин. Он говорит: «Ты знаешь, что для меня самое страшное? Я стал радоваться, когда вижу, как убивают врагов, россиян. Я не мог себе такого представить. Даже еще в самом начале большой войны как-то было не по себе. Но уже после первых месяцев, после Бучи и Ирпеня, а тем более через два года, если мне это попадается, я просто смотрю и радуюсь».

Вот этот самоанализ у людей вызывает подобие шока.

Но что касается желания людей дистанцироваться от фронта, то Пётр Витальевич рассказывает, что его семья с детьми уехала в Австрию, но жена говорит: «Я детей накормлю, вижу, уснули — и потихонечку плачу, потому что знаю, что творят русские».

Правда ли то, что война для военнослужащих (а в госпитале медицинский персонал — это военные тоже) стала рутиной? Да. Конечно. Невозможно, чтобы всё это — и внутри, и вокруг войны — не стало повседневностью за эти два кровавых года. Чтобы страшной повседневностью не стало и для тех, кто на фронте, и для тех, кто ранены, и для тех, кто лечит этих раненых.

Но есть одно большое и упорно путешествующее из рассказа в рассказ, из статьи в статью, заблуждение. И заблуждение это — попытка представить рутинизацию войны в качестве утраты некоего боевого духа, некоей «веры в победу». Я вообще не очень понимаю, что это такое — «боевой дух». А вера вообще иррациональна всегда. Поэтому попробую объяснить без метафор, словами простыми объяснить. Никто, ни один человек, с кем бы мне ни доводилось говорить, не представляет себе жизни без победы Украины. «Да как же, — говорят, — ведь Украины не будет тогда. И где мы будем жить? И как мы будем жить? Если выживем. Но вряд ли выживем. Они нас всех убьют». Я не знаю, можно ли это назвать «рутинизацией веры в победу». Может быть и так. Может быть и так потому, что вместо веры пришло понимание: без победы не будет ничего и никого. Никого и ничего не будет.

Это для меня — то, что я вижу в госпитале — это для меня каждодневный героизм ребят. Героизм и раненых, и медиков. Но попробуйте завести разговор об этом! Не получится, уверяю вас. Это тяжелая каждодневная работа. Каждодневная борьба, если хотите. Спокойная борьба сильных и уверенных в себе и своей стране людей. А героизм… Это нам с вами виден этот героизм — буквально в каждом движении, поступке и слове. А для украинцев это не героизм их собственный. Они попросту не видят его. И веры — как чего-то абстрактного, неземного даже — нет больше. И я не знаю, была ли она, эта вера некая? Здесь, что называется «на земле», была? Не уверен. Скорее всего, это некий штамп журналистский. Но вместо веры есть знание. Есть понимание того, что победа будет. Так как без победы не будет ничего и никого. Ничего. И никого. Поэтому и борются. Без борьбы ведь нет победы.