«Защищаем угнетенных украинцев» — как советская пресса обосновывала вторжение СССР в Польшу в 1939 году

В России, кажется, так и не научились говорить о вводе войск в Польшу в 1939 году. Для большинства Война (с большой буквы) началась 22 июня 1941 года — так всех учили с детства, а что там было до, мол, кто его знает. Для ученого меньшинства Вторая мировая война началась 1 сентября 1939 года — с нападения гитлеровских войск на Польшу, и любой советский или постсоветский интеллигент вспомнит, что железные германские танки брошены были на польскую кавалерию. Характерный пример — стихи Бродского, которые так и называются «1 сентября 1939 года»:

День назывался «первым сентября».

Детишки шли, поскольку — осень, в школу.

А немцы открывали полосатый

шлагбаум поляков. И с гуденьем танки,

как ногтем — шоколадную фольгу,

разгладили улан.

А вот нарратив обсуждения советского вторжения в Польшу, которое началось 83 года назад, 17 сентября 1939 года, так и не сложился. У этого есть ряд причин: в советское время эту тему старательно замалчивали, а в девяностые ее толком не отрефлексировали, нарочно или нет — теперь уже трудно сказать.

Лишь абсолютное меньшинство людей в России и, шире, в русскоязычном пространстве обсуждало и обсуждает ту войну, которая в энциклопедиях называется «Польским походом Красной армии». При этом любые попытки критически осмыслить происходившее почти неизбежно воспринимаются как нечто враждебное, «русофобское», «отщепенческое». Такова сила инерции советского дискурса о войне, который, напомню, в современной России нельзя подвергать сомнению под страхом уголовного преследования.

В какой-то момент, теперь или позже, когда до этого, наконец, дойдут руки, обсуждать те события все равно придется. Но как это часто бывает: прежде чем конструировать новый нарратив, надо деконструировать нарративы старые. Найти их проще всего в мировой прессе от сентября 1939 года.

Интересно, кстати, что, в отличие от немецкой и англосаксонской прессы, советские СМИ день в день практически ничего не сообщили о вводе войск в Польшу. Например, газета «Красная звезда», рупор комиссариата обороны СССР, в день начала вторжения ограничилась бравурными сообщениями об успешном ходе призывной кампании по всей стране.

Это не случайная деталь. В Советской России решать, что и когда будет сообщено, не было делом редакций газет. Это должно было решить высшее партийное руководство. В этом молчании — лишнее напоминание о бесправии «маленького человека» в СССР (замечу, что многие архитектурные критики говорят, будто широкие сталинские проспекты и высотки тоже транслировали именно эту идею).

Первые сообщения о наступлении на Польшу стали появляться в советской печати только на следующий день, 18 сентября, вместе с ними стал конструироваться и нарратив. Изначально, как и в немецкой прессе в те же дни, акцент делался на том, что польское государство оказалось «несостоятельным» и фактически перестало функционировать, поэтому войска входят как будто бы не для войны, а для обеспечения безопасности.

Вообще само по себе характерно, что статьи в Völkischer Beobachter и в «Правде» относительно Польши писались словно под копирку. Вот, например, цитата из главной газеты НСДАП от 17 сентября:

«Советская власть считает себя обязанной, с целью охраны своих собственных интересов и защиты белорусского и украинского меньшинств в Восточной Польше, отдать приказ своим войскам в воскресенье, в шесть утра по московскому времени (четыре утра по центральноевропейскому времени), перейти советско-польскую границу».

Постепенно советский нарратив развивался. Про коллапс и несостоятельность польского правительства говорили все меньше, а фокус внимания переносился уже на то, что «панская Польша» (типичный штамп того времени; была еще и «боярская Румыния») всячески обижала украинцев и белорусов, поэтому надо было им помочь.

Любопытно, что, с точки зрения формальной логики, два этих тезиса: 1) Польша провалилась как государство и 2) Польша была сильным государством, которое эксплуатировало наших братьев-славян — не очень увязываются друг с другом, но это никого не волновало. Просто первый нарратив постепенно заменялся вторым — по мере продвижения войск, о встрече которых с «повсеместным ликованием» газеты тоже не забывали рапортовать.

Возьмем, например, программную статью в «Правде» от 19 сентября за авторством Емельяна Ярославского (это его «левая оппозиция» в 1920-х изображала на карикатурах как ручную собачку Сталина). Вот основные тезисы:

• мы идем помогать своим;
• западные Беларусь и Украина были лишь колонией, придатком «основной» Польши;
• местные жители недовольны ополячиванием;
• происходило «надругательство» над национальной культурой этих народов, им не давали в полной мере учиться на своих языках и пользоваться ими.

Постоянно подчеркивалось, что речь идет о братьях, которым надо протянуть руку помощи. Ну и, конечно, автор не скупился на эмоции. Вот характерная выдержка:

«Везде, где появляются наши части, наши братья с исключительным восторгом встречают доблестную Красную армию. Они со слезами радости бросаются в объятия, предлагают яблоки, молоко. Радость так велика, что каждый крестьянин готов отдать последнюю кружку молока, поделиться последним куском хлеба. Во многих местах население еще только с приближением советских войск срывает польские флаги и вывески правительственных учреждений, вывешивая на улицах красные полотнища».

В тот же день, 19 сентября, в польской газете Kurier Warszawski вышла статья «Нарушение восточной границы» с показательным подзаголовком «Под видом защиты населения Советский Союз нарушает пакт о ненападении».

Интересно, что, в отличие от позднейших интерпретаций, тогда польские журналисты из столицы, к которой с двух сторон подступали вражеские армии, были более мягки. Думаю, это можно объяснить тем, что о секретном протоколе к пакту Молотова—Риббентропа тогда не было известно.

Авторы этой заметки всерьез пытались парировать советские пропагандистские штампы. Мол, нет, наше государство все еще существует. И нет, мы не просили о защите, и белорусы с украинцами тоже не просили. И вообще все они «порядочные и надежные польские граждане». Автор также рассуждает, что будет, если Варшава признает действия советских войск агрессией (в смысле — не объявят ли тогда Лондон и Париж войну и Москве, как до этого объявили Берлину). Впрочем, автор, очевидно, не знал еще и том, что между Британией и Польшей также были секретные договоренности, согласно которым гарантии безопасности касались исключительно нападения со стороны Германии.

Сама же британская пресса в подавляющем большинстве случаев описывала наступление Красной армии негативно и критически. При этом дискурс предлагался тоже понятный читателям: например, в The Times действия Берлина и Москвы назывались новым разделом Польши, а Красная армия фактически обвинялась во вторжении. Одновременно можно сказать, что рассказ этот несколько упрощался: очевидно, британские журналисты полагали, что их аудитория не очень-то разбирается в белорусах и украинцах. Например, в Daily Express можно было прочитать о «необснованных утверждениях [Москвы] о подавлении русских меньшинств в Польше».

Одновременно американские газеты вели себя куда спокойнее, выдерживания общий изоляционистский нейтралитет, которого в то время придерживались в Белом доме и Госдепартаменте. Большинство газет ограничилось просто сухим сообщением фактов с изложением позиции Москвы.

История все расставила на свои места. Условно британский нарратив (четвертый раздел Польши) давно преобладает в мире, когда говорят об этом эпизоде мировой войны. Это закономерно — он действительно ближе всего к реальным фактам (а вовсе не потому, что есть какой-то заговор). Однако это так в половине мира, но не в России. В России и первые три раздела Польши не сильно осудили, как и ввод войск в Чехословакию в 1968 году.

Глядя на советские и британские газеты от сентября 1939 года, понимаешь, что взять современного российского обывателя и сразу погрузить в британский нарратив очень сложно. Практически невозможно. Это вызовет очень сильную реакцию отторжения, так как разрушит привычную картину мира среднестатистического россиянина.